Уже прошло некоторое время с того вечера, когда я посмотрела в Беэр-шевском театре спектакль "В наше время на дуэль не вызывают". Дни шли за днями, дела и горести затмевали тот театральный показ - но не затмили. Образы спектакля, острые, надломленные, щемящие, странно живут где-то в подсознании. Звучат, как пропитанные печалью "Грезы" Шумана. Как воспоминание о давнем разговоре, от которого душа уплывала под облака- и безнадежно умирала такая дорогая иллюзия...

"В наше время на дуэль не вызывают" - спектакль, который родился из пьесы-рапсодии талантливой израильтянки Шахар Пинкас, попавшей под обаяние и поэзию писателя Владимира Набокова. Так Набоков появился на беэр-шевской сцене. Берлин между двумя войнами и непрерывная, неостановимая, безжалостная война людей, живущих в темном эмигрантском закоулке этого города - вот атмосфера и главная пружина истории, рассказанной театром. Сценограф Адам Келлер заполняет сцену стульями. Они изображают и поезд, и комнаты, и лестницы, и границы и стены. Стулья создают преграды и объединяют. Их перетаскивают, переворачивают. Они - гнездо, и чужая территория. Они - путь и символ тотальной неустроенности. Среди них растет маленький Карл, и отец его задумчиво, не оглядываясь, как чужой, уплывает из дома за своими бабочками, и роковая блондинка Илька, спокойно и изменяющая мужу, старомодному¸ чудаковатому Антону Петровичу, качается на волнах стульев, принимая ванну... Потом Антон вызовет господина Берга, этого циничного любовника жены, на дуэль, и поединок будет похож на дешевый фарс. И в результате погибнет Романтовский, который на свою беду согласился быть секундантом. И младший брат Романтовского, убогий Томек, посмотрит на мир непонимающим жалобным взглядом... Режиссер Шир Гольдберг тонко и точно ухватила набоковскую сострадательную, но в то же время горделивую интонацию. Его неповторимую ритмику.

Сложность, изощренность языка. И - надрывность судеб. Режиссура меня абсолютно убедила и порадовала.

И тут я немного отвлекусь от спектакля...

Некий исследователь в "Живом журнале", этом свободном от законов морали и просто элементарной вежливости сообществе разнокалиберных пропагандистов себя, опубликовал странное и беспардонное со всех точек зрения эссе. Это нечто среднее между поклепом и серией плевков в вечность. А если точнее - попытка распять Владимира Набокова. Там есть пассажи, от которых лично мне, если говорить на языке идиш, становится "финстер унд биттер" ("темно и горько")... Например: как утверждает сей безжалостный палач Набокова, писатель "был в главном потоке культурных западных борцов за убийство в искусстве Бога". И далее: Набоков в зрелости якобы "активно уничтожал когда-то в молодости жившую в нем человечность"... Есть и такой постулат: на каком-то этапе писатель "пришел к рисованию сложных и бессмысленных орнаментов"... Это про роман "Ада", который якобы никому не под силу прочесть до конца. Я даже не стану опровергать или подвергать сомнению аргументы этого набоковского гонителя, хотя мне они представляются залихватски- голословными. Да и рвать когтями витающую вне земной оболочки душу ушедшего мастера¸ мэтра, любимого многими автора по меньшей мере бестактно. Это хамство чистой воды. Есть там, в этом потоке ЖЖшной и откровенно черносотенные выпады. И совсем уж бандитски-криминальная мечта "...выволочь сволочь за шкирку на солнышко очень хочется..." ...Это про ненавистного автору "рассуждизмов" Набокова!

Думаю, всякому нормальному человеку все понятно.

Но вернемся к спектаклю. Миниатюрные истории, новеллы про эмигрантов, живущих под небесами Берлина, перетекают друг в друга. Измена и безденежье, страх пустоты, униженность и бесправие, безденежье - все нанизывается на одну нитку. Как темные бусы. Накатывает, как грозовая туча. Стулья редеют - к финалу сцена словно очищается, раскрывается. И отчетливее, яснее становятся маленькие трагедии всех героев. Нарастает напряжение: мечется оскорбленный и униженный Антон Петрович ( хорошая актерская работа Мули Шульмана), жалкая Анна ( Зохар Мейдан в этой роли искренна, жертвенно-безвольна, слепа в своем всепрощении) прощает побои и обиды своему любовнику- хаму и садисту Густаву. А потом вульгарно и бездумно радуется деньгам, которые Густав вынимает из кармана мертвого Романтовского... Элеонора в исполнении Эдвы Эдни, змученная, нервная, уже не способная даже на нежность к чудесному сыну ( а эта роль, роль умницы Карла как ее проживает Ям Авни, просто придает спектаклю особый свет), в истерике бьет ребенка.... Рон Биттерман - Романтовский. Актер убедительно и сдержанно играет одиночку, чужака в городе, в мире, в жизни других. Он благороден - но бессилен. И сила хозяина жизни гнет его книжную интеллигентность и порабощает. Выбрасывает из тихого угла на беспощадный свет. Лишает жизни. Элиран Харуш - Густав излишне прямолинеен в роли Густава. Его герой будто весь нарисован серым и черным. Находка спектакля, его абсолютная удача - Ала Дакка в роли Томека. Этот образ выбивает из созерцательного покоя, оставляет ощущение потрясения. Михаль Вайнберг оригинальна и органична, как всегда, как всегда хороша и в ансамбле, и в сольных эпизодах. И с чувством, драматично, почти в духе Высоцкого поет по-русски "Где мои семнадцать лет? - На Большой Каретной"... А Пильграм, (Давид Киглер), больной и эгоистичный ребенок, убегающий из дома под сень эфемерных крыльев любимых бабочек - главная метафора, олицетворение жизненной капитуляции. Преступной инфантильности... Спектакль получился живым, волнующим. Трепетным. Запоминающимся. Будто все участники думали и чувствовали на одной волне, в едином стиле. И хореограф Ариэль Вольф все режиссерские находки отмерил движением. И художник по костюмам Юдит Ахарон безупречно нашла характер одежды героев. И музыка Надава Викинского получилась очень "набоковской". И я скажу в заключение: смотрите, ищите этот беэр-шевский спектакль, когда его привезут в ваш город. Такие взлеты театра нашей страны пропустить нельзя.

Инна Шейхатович

Фото: Маайян Кауфман