Много разных слов могли бы оказаться в рифму, в стиль со спектаклем, который родил, нафантазировал, сконструировал среди локдаунов, панических слухов и при свете потрясения самой мировой театральной системы режиссер Миша Кайт. Усилия и ожидание оказались животворящими, не пропали труд и дум легион. Родился спектакль "Мертвые души".

Мы смотрели в этот вечер даже не спектакль, а генеральную репетицию, "прогон для своих", как нам сказал в начале сам режиссер. И поэтому я пишу не рецензию, а эссе, свободную импровизацию, зарисовку-миниатюру, за которую ни перед кем не отчитываюсь и никого не призываю в единомышленники. Собственно, и режиссер Миша Кайт представил залу нечто в том же масштабе, направлении¸ продукт свободной воли, беззаконный и сугубо субъективный.

В какой-то момент он и сам, в повседневной одежде и с гитарой, медленно, словно в полусне¸ в усталой расслабленности после тяжелой работы и напряжения мысли, выйдет на сцену и поддержит горячечное, смятенное, на вдохновенном крике взлетевшее пение Чичикова… И станет понятно: он тоже Чичиков, герой его альтер эго. Он живет-бредет среди тех, кому новое, живое, динамичное, творческое не по плечу и не по вкусу. Автор, трагичный, фантазирующий, гениальный Гоголь, написал ноты, партитуру - и она стала фундаментом, основой, источником для размышлений нам и о нас. Пушкин, гений из самого непостижимого, самого совершенного разряда земных талантов, отдал, насоветовал Гоголю сюжет. Гоголь вдохнул в эту фабулу свою душу, свой огонь. И книга, поэма, как он свое творение обозначил¸ ушла в великий поход, в странствие. Грандиозная книга предполагает огромный, нескончаемый спектр трактовок.

"АбсурДрама" - так написано в афише. Гоголь зазвучал, заплясал на иврите. Миша Кайт написал пьесу по гоголевскому материалу. Рут Левин и Лев Лейб Левин перевели на пластичный, ритмичный иврит. Музыка из мировой плавильной печи (тут и Балканы с Бреговичем, и что-то итальянское, и долгое, бесконечное звяканье рояля - как на сеансе психотерапии) придает то бархатистый, то безудержно-танцевальный, то холодный-мглистый, то жаркий-взрывной тембр, звук происходящему (автор и редактор Алла Данциг).

Сценография Жени Шехтер - серебряное море¸ океан фольги, которая ломается, облезает при неловком движении. Эта искусственная, фальшивая обертка очень хочет походить на роскошь, на крутое завидное богатство. И ничего не выходит - в финале фольга валяется, смятая, жалкая, изорванная. Простому человеку надо добыть денег. Ситуация понятная. Перед поездкой-паломничеством за мертвыми душами, перед странным экспериментом, который предпринимает Чичиков, чтобы выжить и выстоять, нам показывают начало, увертюру. Отец Павлуши машет кнутом. Бьет этим кнутом, стегает - сына, свою никчемность, свою жизнь. Он урод, тупое бездумное существо. Сын словно весь свой путь будет его отрицать, побеждать.

Преодолевать его в себе. И все, с кем ему придется сталкиваться, вся эта камарилья упырей, нелюдей, этих пляшущих, бездумных и жадных, встанут против него. Бюрократы. Путаники и казуисты…И Чичиков проиграет. Сюжет закольцуется, замкнется: гонители - мучители будут наказывать живого, нового человека. Предприимчивость, напор, молодая энергия уйдут в песок. На свалку. Душа его (пластическая, поэтичная метафора - в виде девушки, слепой и трогательной), которую он будет качать на руках, оплакивать, израненная и искалеченная, успокоится на его груди, на этой трагичной дороге-дыбе. Чичиков будто Зевс, восставший против отца, против глупости и пошлости, немного Дон Кихот, немного Чацкий. Немного Гамлет…Грешен ли он? Виновен ли в незаконных махинациях? Возможно, да? Но это как посмотреть. И уж гораздо меньше, чем весь дьявольский хоровод. Чем до боли знакомая карикатура-слепок.

В спектакле море находок и эстетических, и психологических. И смысловых. Прекрасна картинка в финале: лучи слабого, болезненного солнца пронизывают и церковный неф, и тюремную камеру. Виртуозы, мастера светотени и художественного осмысления света на театре, Миша Чернявский и Инна Малкин выверили каждый луч, каждую краску. Все значимо и вдохновенно. Прекрасен, органичен, победно пластичен, легок и глубок Чичиков (Лев Лейб Левин). Он истинное украшение концепции, живой аргумент в пользу значимости спектакля.

Я не буду разбирать спектакль по кирпичикам, по деталям. Он еще должен окончательно сложиться (я же сказала вначале: пишу эссе, не более…). Одно необходимо добавить: пусть живет! Пусть выживет! Да будет искусство, Гоголь. Лехаим, Чичиков!